Пастушка и трубочист / The Shepherdess and the Sweep

Видали вы когда-нибудь старинный-старинный шкаф, почерневший от времени и украшенный резными завитушками и листьями? Такой вот шкаф - прабабушкино наследство - стоял в гостиной. Он был весь покрыт резьбой - розами, тюльпанами и самыми затейливыми завитушками. Между ними выглядывали оленьи головки с ветвистыми рогами, а на самой середке был вырезан во весь рост человечек. На него нельзя было глядеть без смеха, да и сам он ухмылялся от уха до уха - улыбкой такую гримасу никак не назовешь. У него были козлиные ноги, маленькие рожки на лбу и длинная борода. Дети звали его обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног, потому что выговорить такое имя трудно и дается такой титул не многим. Зато и вырезать такую фигуру не легко, ну да все-таки вырезали. Человечек все время смотрел на подзеркальный столик, где стояла хорошенькая фарфоровая пастушка. Позолоченные башмаки, юбочка, грациозно подколотая пунцовой розой, позолоченная шляпа на головке и пастуший посох в руке - ну разве не красота!

Рядом с нею стоял маленький трубочист, черный, как уголь, но тоже из фарфора и такой же чистенький и милый, как все иные прочие. Он ведь только изображал трубочиста, и мастер точно так же мог бы сделать его принцем - все равно!

Он стоял грациозно, с лестницей в руках, и лицо у него было бело-розовое, словно у девочки, и это было немножко неправильно, он мог бы быть и почумазей. Стоял он совсем рядом с пастушкой - как их поставили, так они и стояли. А раз так, они взяли да обручились. Парочка вышла хоть куда: оба молоды, оба из одного и того же фарфора и оба одинаково хрупкие.

Тут же рядом стояла еще одна кукла, втрое больше их ростом, - старый китаец, умевший кивать головой. Он был тоже фарфоровый и называл себя дедушкой маленькой пастушки, вот только доказательств у него не хватало. Он утверждал, что она должна его слушаться, и потому кивал головою обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанту Козлоногу, который сватался за пастушку.

- Хороший у тебя будет муж! - сказал старый китаец. - Похоже, даже из красного дерева. С ним ты будешь обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержантшей. У него целый шкаф серебра, не говоря уж о том, что лежит в потайных ящиках.

- Не хочу в темный шкаф! - отвечала пастушка. - Говорят, у него там одиннадцать фарфоровых жен!

- Ну так будешь двенадцатой! - сказал китаец. - Ночью, как только старый шкаф закряхтит, сыграем вашу свадьбу, иначе не быть мне китайцем!

Тут он кивнул головой и заснул.

А пастушка расплакалась и, глядя на своего милого фарфорового трубочиста, сказала:

- Прошу тебя, убежим со мной куда глаза глядят. Тут нам нельзя оставаться.

- Ради тебя я готов на все! - отвечал трубочист. - Уйдем сейчас же! Уж наверное, я сумею прокормить тебя своим ремеслом.

- Только бы спуститься со столика! - сказала она. - Я не вздохну свободно, пока мы не будем далеко-далеко!

Трубочист успокаивал ее и показывал, куда ей лучше ступать своей фарфоровой ножкой, на какой выступ или золоченую завитушку. Его лестница также сослужила им добрую службу, и в конце концов они благополучно спустились на пол. Но, взглянув на старый шкаф, они увидели там страшный переполох. Резные олени вытянули вперед головы, выставили рога и вертели ими во все стороны, а обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног высоко подпрыгнул и крикнул старому китайцу:

- Они убегают! Убегают!

Пастушка и трубочист испугались и шмыгнули в подоконный ящик. Тут лежали разрозненные колоды карт, был кое-как установлен кукольный театр. На сцене шло представление.

Все дамы - бубновые и червонные, трефовые и пиковые - сидели в первом ряду и обмахивались тюльпанами, а за ними стояли валеты и старались показать, что и они о двух головах, как все фигуры в картах. В пьесе изображались страдания влюбленной парочки, которую разлучали, и пастушка заплакала: это так напомнило ее собственную судьбу.

- Сил моих больше нет! - сказала она трубочисту. - Уйдем отсюда!

Но когда они очутились на полу и взглянули на свой столик, они увидели, что старый китаец проснулся и раскачивается всем телом - ведь внутри него перекатывался свинцовый шарик.

- Ай, старый китаец гонится за нами! - вскрикнула пастушка и в отчаянии упала на свои фарфоровые. колени.

- Стой! Придумал! - сказал трубочист. - Видишь вон там, в углу, большую вазу с сушеными душистыми травами и цветами? Спрячемся в нее! Ляжем там на розовые и лавандовые лепестки, и если китаец доберется до нас, засыплем ему глаза солью*.

- Ничего из этого не выйдет! - сказала пастушка. - Я знаю, китаец и ваза были когда-то помолвлены, а от старой дружбы всегда что-нибудь да остается. Нет, нам одна дорога - пуститься по белу свету!

- А у тебя хватит на это духу? - спросил трубочист. - Ты подумала о том, как велик свет? О том, что нам уж никогда не вернуться назад?

- Да, да! - отвечала она.

Трубочист пристально посмотрел на нее и сказал:

- Мой путь ведет через дымовую трубу! Хватит ли у тебя мужества залезть со мной в печку, а потом в дымовую трубу? Там-то уж я знаю, что делать! Мы поднимемся так высоко, что до нас и не доберутся. Там, на самом верху, есть дыра, через нее можно выбраться на белый свет!

И он повел ее к печке.

- Как тут черно! - сказала она, но все-таки полезла за ним и в печку, и в дымоход, где было темно хоть глаз выколи.

- Ну вот мы и в трубе! - сказал трубочист. - Смотри, смотри! Прямо над нами сияет чудесная звездочка!

На небе и в самом деле сияла звезда, словно указывая им путь. А они лезли, карабкались ужасной дорогой все выше и выше. Но трубочист поддерживал пастушку и подсказывал, куда ей удобнее ставить свои фарфоровые ножки. Наконец они добрались до самого верха и присели отдохнуть на край трубы-они очень устали, и немудрено.

Нам ними было усеянное звездами небо, под ними все крыши города, а кругом на все стороны, и вширь и вдаль, распахнулся вольный мир. Бедная пастушка никак не думала, что свет так велик. Она склонилась головкой к плечу трубочиста и заплакала так горько, что слезы смыли всю позолоту с ее пояса.

- Это для меня слишком! - сказала пастушка. - Этого мне не вынести! Свет слишком велик! Ах, как мне хочется обратно на подзеркальный столик! Не будет у меня ни минуты спокойной, пока я туда не вернусь! Я ведь пошла за тобой на край света, а теперь ты проводи меня обратно домой, если любишь меня!

Трубочист стал ее вразумлять, напоминал о старом китайце и обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержанте Козлоноге, но она только рыдала безутешно да целовала своего трубочиста. Делать нечего, пришлось уступить ей, хоть это и было неразумно.

И вот они спустились обратно вниз по трубе. Не легко это было! Оказавшись опять в темной печи, они сначала постояли у дверцы, прислушиваясь к тому, что делается в комнате. Все было тихо, и они выглянули из печи. Ах, старый китаец валялся на полу: погнавшись за ними, он свалился со столика и разбился на три части. Спина отлетела начисто, голова закатилась в угол. Обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант стоял, как всегда, на своем месте и раздумывал.

- Какой ужас! - воскликнула пастушка. - Старый дедушка разбился, и виною этому мы! Ах, я этого не переживу!

И она заломила свои крошечные ручки.

- Его еще можно починить! - сказал трубочист. - Его отлично можно починить! Только не волнуйся! Ему приклеят спину, а в затылок вгонят хорошую заклепку, и он опять будет совсем как новый и сможет наговорить нам кучу неприятных вещей!

- Ты думаешь? - сказала пастушка.

И они снова вскарабкались на свой столик.

- Далеко же мы с тобою ушли! - сказал трубочист. - Не стоило и трудов!

- Только бы дедушку починили! - сказала пастушка. - Или это очень дорого обойдется?..

Дедушку починили: приклеили ему спину и вогнали в затылок хорошую заклепку. Он стал как новый, только головой кивать перестал.

- Вы что-то загордились с тех пор, как разбились! - сказал ему обер-унтер-генерал-кригскомиссар-сержант Козлоног. - Только с чего бы это? Ну так как, отдадите за меня внучку?

Трубочист и пастушка с мольбой взглянули на старого китайца: они так боялись, что он кивнет. Но кивать он уже больше не мог, а объяснять посторонним, что у тебя в затылке заклепка, тоже радости мало. Так и осталась фарфоровая парочка неразлучна. Пастушка и трубочист благословляли дедушкину заклепку и любили друг друга, пока не разбились.

* - В старину в комнатах ставили для запаха вазы с сухими цветами и травами; смесь эта посыпалась солью, чтобы сильнее пахла.




Have you ever seen an old wooden cupboard quite black with age, and ornamented with carved foliage and curious figures? Well, just such a cupboard stood in a parlor, and had been left to the family as a legacy by the great-grandmother. It was covered from top to bottom with carved roses and tulips; the most curious scrolls were drawn upon it, and out of them peeped little stags’ heads, with antlers. In the middle of the cupboard door was the carved figure of a man most ridiculous to look at. He grinned at you, for no one could call it laughing. He had goat’s legs, little horns on his head, and a long beard; the children in the room always called him, “Major general-field-sergeant-commander Billy-goat’s-legs.” It was certainly a very difficult name to pronounce, and there are very few who ever receive such a title, but then it seemed wonderful how he came to be carved at all; yet there he was, always looking at the table under the looking-glass, where stood a very pretty little shepherdess made of china. Her shoes were gilt, and her dress had a red rose or an ornament. She wore a hat, and carried a crook, that were both gilded, and looked very bright and pretty. Close by her side stood a little chimney-sweep, as black as coal, and also made of china. He was, however, quite as clean and neat as any other china figure; he only represented a black chimney-sweep, and the china workers might just as well have made him a prince, had they felt inclined to do so. He stood holding his ladder quite handily, and his face was as fair and rosy as a girl’s; indeed, that was rather a mistake, it should have had some black marks on it. He and the shepherdess had been placed close together, side by side; and, being so placed, they became engaged to each other, for they were very well suited, being both made of the same sort of china, and being equally fragile. Close to them stood another figure, three times as large as they were, and also made of china. He was an old Chinaman, who could nod his head, and used to pretend that he was the grandfather of the shepherdess, although he could not prove it. He however assumed authority over her, and therefore when “Major-general-field-sergeant-commander Billy-goat’s-legs” asked for the little shepherdess to be his wife, he nodded his head to show that he consented. “You will have a husband,” said the old Chinaman to her, “who I really believe is made of mahogany. He will make you a lady of Major-general-field-sergeant-commander Billy-goat’s-legs. He has the whole cupboard full of silver plate, which he keeps locked up in secret drawers.”

“I won’t go into the dark cupboard,” said the little shepherdess. “I have heard that he has eleven china wives there already.”

“Then you shall be the twelfth,” said the old Chinaman. “To-night as soon as you hear a rattling in the old cupboard, you shall be married, as true as I am a Chinaman;” and then he nodded his head and fell asleep.

Then the little shepherdess cried, and looked at her sweetheart, the china chimney-sweep. “I must entreat you,” said she, “to go out with me into the wide world, for we cannot stay here.”

“I will do whatever you wish,” said the little chimney-sweep; “let us go immediately: I think I shall be able to maintain you with my profession.”

“If we were but safely down from the table!” said she; “I shall not be happy till we are really out in the world.”

Then he comforted her, and showed her how to place her little foot on the carved edge and gilt-leaf ornaments of the table. He brought his little ladder to help her, and so they contrived to reach the floor. But when they looked at the old cupboard, they saw it was all in an uproar. The carved stags pushed out their heads, raised their antlers, and twisted their necks. The major-general sprung up in the air; and cried out to the old Chinaman, “They are running away! they are running away!” The two were rather frightened at this, so they jumped into the drawer of the window-seat. Here were three or four packs of cards not quite complete, and a doll’s theatre, which had been built up very neatly. A comedy was being performed in it, and all the queens of diamonds, clubs, and hearts,, and spades, sat in the first row fanning themselves with tulips, and behind them stood all the knaves, showing that they had heads above and below as playing cards generally have. The play was about two lovers, who were not allowed to marry, and the shepherdess wept because it was so like her own story. “I cannot bear it,” said she, “I must get out of the drawer;” but when they reached the floor, and cast their eyes on the table, there was the old Chinaman awake and shaking his whole body, till all at once down he came on the floor, “plump.” “The old Chinaman is coming,” cried the little shepherdess in a fright, and down she fell on one knee.

“I have thought of something,” said the chimney-sweep; “let us get into the great pot-pourri jar which stands in the corner; there we can lie on rose-leaves and lavender, and throw salt in his eyes if he comes near us.”

“No, that will never do,” said she, “because I know that the Chinaman and the pot-pourri jar were lovers once, and there always remains behind a feeling of good-will between those who have been so intimate as that. No, there is nothing left for us but to go out into the wide world.”

“Have you really courage enough to go out into the wide world with me?” said the chimney-sweep; “have you thought how large it is, and that we can never come back here again?”

“Yes, I have,” she replied.

When the chimney-sweep saw that she was quite firm, he said, “My way is through the stove and up the chimney. Have you courage to creep with me through the fire-box, and the iron pipe? When we get to the chimney I shall know how to manage very well. We shall soon climb too high for any one to reach us, and we shall come through a hole in the top out into the wide world.” So he led her to the door of the stove.

“It looks very dark,” said she; still she went in with him through the stove and through the pipe, where it was as dark as pitch.

“Now we are in the chimney,” said he; “and look, there is a beautiful star shining above it.” It was a real star shining down upon them as if it would show them the way. So they clambered, and crept on, and a frightful steep place it was; but the chimney-sweep helped her and supported her, till they got higher and higher. He showed her the best places on which to set her little china foot, so at last they reached the top of the chimney, and sat themselves down, for they were very tired, as may be supposed. The sky, with all its stars, was over their heads, and below were the roofs of the town. They could see for a very long distance out into the wide world, and the poor little shepherdess leaned her head on her chimney-sweep’s shoulder, and wept till she washed the gilt off her sash; the world was so different to what she expected. “This is too much,” she said; “I cannot bear it, the world is too large. Oh, I wish I were safe back on the table. again, under the looking glass; I shall never be happy till I am safe back again. Now I have followed you out into the wide world, you will take me back, if you love me.”

Then the chimney-sweep tried to reason with her, and spoke of the old Chinaman, and of the Major-general-field-sergeant-commander Billy-goat’s legs; but she sobbed so bitterly, and kissed her little chimney-sweep till he was obliged to do all she asked, foolish as it was. And so, with a great deal of trouble, they climbed down the chimney, and then crept through the pipe and stove, which were certainly not very pleasant places. Then they stood in the dark fire-box, and listened behind the door, to hear what was going on in the room. As it was all quiet, they peeped out. Alas! there lay the old Chinaman on the floor; he had fallen down from the table as he attempted to run after them, and was broken into three pieces; his back had separated entirely, and his head had rolled into a corner of the room. The major-general stood in his old place, and appeared lost in thought.

“This is terrible,” said the little shepherdess. “My poor old grandfather is broken to pieces, and it is our fault. I shall never live after this;” and she wrung her little hands.

“He can be riveted,” said the chimney-sweep; “he can be riveted. Do not be so hasty. If they cement his back, and put a good rivet in it, he will be as good as new, and be able to say as many disagreeable things to us as ever.”

“Do you think so?” said she; and then they climbed up to the table, and stood in their old places.

“As we have done no good,” said the chimney-sweep, “we might as well have remained here, instead of taking so much trouble.”

“I wish grandfather was riveted,” said the shepherdess. “Will it cost much, I wonder?”

And she had her wish. The family had the Chinaman’s back mended, and a strong rivet put through his neck; he looked as good as new, but he could no longer nod his head.

“You have become proud since your fall broke you to pieces,” said Major-general-field-sergeant-commander Billy-goat’s-legs. “You have no reason to give yourself such airs. Am I to have her or not?”

The chimney-sweep and the little shepherdess looked piteously at the old Chinaman, for they were afraid he might nod; but he was not able: besides, it was so tiresome to be always telling strangers he had a rivet in the back of his neck.

And so the little china people remained together, and were glad of the grandfather’s rivet, and continued to love each other till they were broken to pieces.